Идеологическая миссия против технологической гегемонии: Россия и США в борьбе за модели лидерства XXI века

В условиях стремительно меняющейся международной среды ведущие мировые державы вырабатывают собственные стратегические подходы к укреплению позиций и обеспечению долгосрочного лидерства. Российская Федерация и Соединённые Штаты Америки представляют собой два контрастных примера таких стратегий, основанных на различии в понимании приоритетов, инструментов и целей. Доклад «Живая идея — мечта России. Кодекс россиянина в XXI веке» и американский стратегический документ «America’s AI Action Plan» представляют два различных подхода к формированию моделей будущего и закреплению лидерства в условиях глобальной трансформации. Российский документ сосредоточен на ценностно-идеологической мобилизации и кодификации национальной идентичности, а американский на технологической и институциональной экспансии, обеспечивающей контроль над ключевыми ресурсами и стандартами.

В российской концепции, созданной на фоне международной изоляции и внутренней фрагментации идентичности, Россия представлена как «государство-цивилизация», обязанное сохранить и транслировать «человеческое в человеке». Центральный элемент — «Кодекс россиянина», основанный на православии, патриархальной семье, служении Отечеству, принципах соборности и модели «лидерской демократии». Западная либеральная модель подвергается системной критике как угроза культурному суверенитету. Документ имеет форму идеологического манифеста, оперирующего сакрализованными образами и бинарными оппозициями, что обеспечивает мобилизационный эффект, но ограничивает аналитическую многомерность.

Сформулированный в жанре идеологической эссеистики с имитацией научной строгости, документ опирается на совокупность метафизических утверждений, сакрализованных образов и символических схем. В центре находится концепция России как «цивилизации-цивилизаций», наделённой уникальной исторической и духовной миссией. История в этой конструкции превращается не в объект критического анализа, а в поле морального повествования, где любое событие: от обороны Руси Александром Невским до современных геополитических конфликтов интерпретируется через бинарную оппозицию света и тьмы, добра и зла, духа и разложения.

Такого рода структура текста роднит его с идеологическими манифестами тоталитарных и посттоталитарных режимов, где язык политики подменяется языком догмы, а идентичность оформляется не как процесс, а как завершённая субстанция. Исторические экскурсы, призванные подтвердить тезис об особом пути России, построены на телеологическом подходе, где события прошлого (от противостояния Золотой Орде до побед в мировых войнах) интерпретируются исключительно через призму избранности и мессианства. Подобный подход, игнорирующий принципы исторической критики и многомерность социальных процессов, существенно снижает научную ценность приводимых аргументов.

Вместе с тем документ представляет собой не просто декларацию ценностей, а попытку кодификации идентичности, отрицающей плюралистические основания современной культуры и выстраивающей иерархическую модель коллективного «я», где личность обязана встроиться в заранее предписанный кодекс. В нём представлена жесткая иерархическая конструкция, которая предполагает однозначную трактовку ценностей, истории, роли личности и культуры. Идентичность подаётся как нечто фиксированное, обязательное, глубинно сакральное, а значит вне критики. Эта попытка нормирования общественного воображения может быть истолкована либо как реакция на кризис идентичности и легитимности, либо как свидетельство новой фазы государственности, стремящейся обрести собственную идеологическую основу на фоне геополитической изоляции.

В первом случае документ, иллюстрирует симптом институциональной слабости, компенсаторную меру в условиях распада культурного консенсуса и фрагментации лояльности. Во втором, это акт программной рефлексии, свидетельствующий о переходе от ситуативного управления к идейной мобилизации. В любом случае, «Живая идея» — это проект управляемого воображения, в котором рефлексия подменена сакральной риторикой, а знание нормативной интерпретацией.

В истории человечества уже имелись прецеденты подобной кодификации идеологических мечтаний. При этом цели ставились разные. В СССР 1960-х гг. «Кодекс строителя коммунизма» выполнял аналогичную функцию, когда задавал моральную норму, ориентировал систему образования, формировал образ «правильного советского человека». В фашистской Италии и нацистской Германии идеологическая мобилизация выражалась в «Доктрине фашизма» Муссолини и «Майн кампф» Гитлера, которые содержали нормативные основания для формирования этнически, морально и политически гомогенного сообщества. В императорской Японии 1930-х гг. официальные документы определяли сущность «верного подданного», воспитанного на догматике синтоистского культа императора и самурайского самопожертвования. Каждый из этих проектов сопровождался радикальными реформами в сфере культуры и образования. Государство превращалось в архитектора сознания: в школах преподавалась идеология, литература и искусство подвергались цензуре, создавались молодёжные организации, направленные на дисциплинированное воспроизводство «правильной» идентичности. Там, где проект становился особенно жёстким и закрытым к критике, неизбежно возникали формы сопротивления: от эстетического и интеллектуального (самиздат, диссидентство, подрывная культура), до политического (партизанские движения, эмиграция, саботаж). Результат этих идеологических поползновений хорошо известен человечеству.

Несмотря на отсутствие научных критериев, «Живая идея» является значимым политико-культурным артефактом эпохи реидеологизации и потенциальным инструментом консолидации общества. Особенно при условии внедрения ценностных ориентиров в систему образования, культуры и кадровой подготовки. Эффективность же исполнения зависит от включения механизмов общественного диалога и учёта ценностного многообразия.

Поэтому «кодекс россиянина» призвана дополнить концепция «Поворот на Восток 2.0», которая опирается на теорию «внутреннего фронтира» (Тернер, 1893) и историческую традицию освоения восточных территорий России. Исторический опыт освоения Сибири (от походов Ермака до строительства Транссибирской магистрали) показывает, что такие проекты всегда сочетали технологический рывок с формированием нового культурного типа, что придаёт сибиризации не только экономическое, но и идентификационное значение. В этой логике Сибирь предстает не только ресурсной базой, но и культурно-цивилизационным центром, способным переориентировать страну на азиатские рынки и обеспечить долгосрочную устойчивость развития. Программа включает:

• развитие транспортной и энергетической инфраструктуры;
• формирование промышленных кластеров, ориентированных на Азию;
• поддержку малых и средних городов;
• внедрение роботизации и ИИ для компенсации дефицита рабочей силы;
• формирование «гуманитарного моста» в Азию.

Так, российская модель развития, выстраиваемая на базе концепций «Живая идея — мечта России. Кодекс россиянина в XXI веке» и «Поворот на Восток 2.0, или Сибиризация России», делает ставку на идеологическую миссию, подкреплённую пространственно-ресурсной базой и технологическим развитием, встроенным в рамки цивилизационного кода. Такая постановка проблемы соотносится с концепцией «мягкой модернизации» (Эйзенштадт, 2000), где модернизационные процессы подчинены сохранению культурной идентичности, а ценности имеют приоритет над технологическим и экономическим развитием.

При этом, концепт акцентирует внимание преимущественно на ценностной консолидации и формировании морально-нравственных ориентиров, отводя модернизации рынка труда и повышению производительности второстепенную роль. Предлагаемая модель «народного капитализма» апеллирует к социальной ответственности бизнеса и сохранению культурного суверенитета, но лишена конкретных механизмов реализации, что снижает её прикладной потенциал. В сфере инвестиций в человеческий капитал основным содержательным элементом документа является идея воспитания граждан через систему традиционных ценностей, что предполагается реализовать, в частности, посредством создания «Института Человека» и реформирования образования в мировоззренческом ключе. Однако технологические и профессиональные компетенции, критически важные в условиях глобальной технологической конкуренции, остаются на периферии стратегического видения.

Поддержка наёмных работников в российском документе интерпретируется преимущественно как защита «человеческого в человеке» и противостояние дегуманизации труда. Однако отсутствуют меры, направленные на модернизацию условий труда, расширение систем социальной защиты, повышение квалификации или обеспечение адаптации работников к процессам автоматизации и цифровизации. Так, российская концепция, обладая значительным мобилизационным потенциалом в области ценностного воспитания и национальной идентичности, демонстрирует ограниченность в материально-технологической и институциональной составляющей, необходимых для устойчивого развития сферы труда и человеческого капитала. Для достижения долгосрочной конкурентоспособности требуется интеграция ценностной рамки с масштабными инвестициями в образование, развитие навыков будущего, защиту прав работников и стимулирование высокопроизводительных рабочих мест, что позволит гармонизировать идеологические установки с требованиями современной экономики.

«America’s AI Action Plan», напротив, представляет собой государственную стратегию, направленную на укрепление технологического лидерства США. Она включает ускорение инновационного цикла через инвестиции в инфраструктуру ИИ, разработку международных стандартов и расширение глобальных партнёрств. Реализация обеспечивается грантами, налоговыми стимулами, созданием «регуляторных песочниц» и защитой критических цепочек поставок. Ценности здесь играют вспомогательную роль, легитимируя технологическую экспансию. Вместе с тем американская стратегия в сфере искусственного интеллекта отражает подход «техно-гегемонии» (Най, 2011) и «сетевого общества» (Кастельс, 1996). Её ключевые элементы:

• ускорение инновационного цикла через инвестиции в инфраструктуру ИИ, данные и вычислительные мощности;
• установление международных стандартов, выгодных США;
• формирование сети глобальных технологических зависимостей.

В этой парадигме ценности выполняют второстепенную функцию, обеспечивая легитимацию технологической экспансии, в то время как определяющим фактором лидерства является способность задавать правила и контролировать критическую инфраструктуру. В мире, где лидерство всё чаще определяется способностью задавать стандарты и управлять потоками данных, технологическая направленность американской стратегии делает её инструментально эффективной.

При этом выявляется характерная двойственность подхода: сочетание агрессивного стимулирования инноваций с ограниченными, во многом декларативными мерами социальной поддержки. Центральным тезисом документа является утверждение о комплементарности ИИ и человеческого труда. Однако содержательный анализ предлагаемых механизмов реализации этой концепции демонстрирует явный перекос в сторону интересов бизнес-сообщества. Лейтмотивом проходит идея о необходимости минимизации регуляторных барьеров, что находит выражение в отмене ранее введённых нормативных актов  и создании системы финансовых стимулов для штатов с благоприятным регуляторным климатом. Такой подход, при всей его привлекательности для технологических корпораций, оставляет открытым вопрос о гарантиях занятости в условиях неизбежной автоматизации.

В аспекте инвестиций в человеческий капитал план предлагает ряд инициатив, формально направленных на адаптацию работников к новым технологическим реалиям. Речь идёт о включении ИИ-компетенций в программы профессионального образования, создании специализированного исследовательского центра (AI Workforce Research Hub) для мониторинга трансформации рынка труда, а также о налоговых льготах для компаний, инвестирующих в переподготовку персонала. Однако отсутствие чётких бюджетных обязательств и механизмов контроля за реализацией этих программ ставит под сомнение их действенность. Характерно, что предлагаемые меры опираются преимущественно на рыночные механизмы и добровольное участие бизнеса, что в условиях отсутствия законодательных гарантий сохранения рабочих мест может привести к их формализации.

Особого внимания заслуживает явный отказ от концепций социального инжиниринга в пользу «объективной истины», что при ближайшем рассмотрении означает демонтаж программ Diversity, Equity and Inclusion. Такой подход, сочетающийся с акцентом на американских ценностях при разработке ИИ-систем, создаёт прецедент для выборочного внедрения технологий в зависимости от их соответствия определённой политической повестке.

При всей амбициозности заявленных целей план вызывает вопросы относительно социальных последствий ускоренной цифровизации. Отсутствие проработанных механизмов защиты от технологической безработицы, декларативный характер программ переквалификации и явный приоритет интересов технологических корпораций над нуждами рядовых работников создают риски роста социального неравенства. Показательно, что в документе полностью отсутствуют упоминания о таких мерах социальной поддержки, как универсальный базовый доход или усиленные программы страхования от безработицы, что свидетельствует о сознательном выборе в пользу либерально-технократической модели развития.

Можно заключить, что «America’s AI Action Plan» представляет собой типичный пример технологического детерминизма, где вопросы социальной адаптации рассматриваются как производные от задач технологического лидерства. Подобный подход, при всей его эффективности для ускоренного внедрения инноваций, содержит существенные риски для социальной стабильности, так как переносит основное бремя адаптации на самих работников, оставляя бизнес и государство в роли наблюдателей за объективными процессами технологического прогресса. В долгосрочной перспективе это может привести к углублению цифрового разрыва и росту социальной напряжённости, что в конечном итоге поставит под вопрос саму возможность устойчивого технологического лидерства.

Таким образом, оба «пути развития» роднит игнорирование инвестиций в человеческий капитал и безразличие к судьбе трудящихся. Исторический опыт показывает, что устойчивое лидерство требует интеграции идеологической мобилизации и технологической экспансии, эффективность которых достигается только при условии заботы о человеке труда. Для России это означает дополнение цивилизационного проекта масштабной технологической программой, ориентированной на занятость работников наёмного труда, а для США укрепление внутренней ценностной базы, основанной на защите прав и потребностей трудящихся. Только при синтезе вдохновляющего ценностного ядра, потребности человека труда и агрессивной технологической политики возможно формирование модели государства, устойчивой к внешним вызовам и способной задавать повестку в мировой системе XXI века.